Великая красота (2013)

Скучно, как жизнь итальянского бомонда
------
Иногда я заставляю себя смотреть кино. Именно кино, а не попкорно-развлекательные фильмы со спецэффектами, ржакой или, наоборот, слезовыжиманием. Искусства всякие нужны, искусства всякие важны, но иногда хочется чего-нибудь эдакого из высокой кухни. Тем паче, что даже у направления «не для всех» есть свои снобские тренды.На этот раз я решил посмотреть лучший иностранный фильм прошлого года по версии Оскара, Глобуса и Британской киноакадемии, и номинанта еще несметного количества кинопремий, - «Великую красоту» (La Grande Bellezza). Трендовее некуда.Формула «заставлять себя смотреть кино» оказалась весьма живоописательной. Большую часть фильма я терпел. Можно даже сказать, превозмогал. Несмотря на то, что я обожаю эстетское мизантропство, «уныние, безысходность, тлен» и тонкий символизм, на многих сценах мне хотелось «выйти из кинотеатра» легким нажатием на крестик медиаплеера.Терпеть два часа пытки развлечениями душевно и физически пожилого римского бомонда только ради того, чтобы в конце узнать, что поиски великой красоты среди сисек, писек и самовыражения суть тщета, что искать ее нужно ни в богатстве, признании и семи кругах гедонизма, а взбираясь на коленях по лестнице к заветной цели в бедности и лишениях, ибо красота есть ВСЁ. В роли капитана очевидности выступает подчеркнуто буффонадный образ старушки-святой, что низводит весь глубинный посыл до уровня декадентской сатиры.И это могло бы быть вкусно, но не вштырило, не тронуло, не скатарсиснило. Режиссер здесь неплохо прошелся тапком по современному «искусству», но, похоже, в своих подражаниях Феллини и купаниях в постмодернизме сам сел в ту же лужу. Многие сцены неоправданно затянуты, а рефлексия персонажей занудна и вторична. Есть, конечно, и плюсы – актерские работы колоритны, саундтрек, состоящий в основном из католических песнопений, прекрасен, и оператор старался из всех сил. Но, увы, мне как обывателю и маргиналу, все показалось крайне унылым...
------
Паровозик в вечность
------
Наверное, когда мы влюблены в произведение, нам хочется создать что-то подобное (Марсель Пруст)Горе тебе, Рим, город крепкий! Далеко позади военная разруха, а на смену роскошной dolce vita, взметнувшейся фениксом и ознаменовавшей долгожданное время жить, пришел дерзкий декаданс. Сладостно-бесстыдная музыка вечного празднества не утихает над таким же вечным городом, городом контрастов. Там, где поутру падают замертво туристы, не в силах вынести великолепия роскошных piazza и palazzo, ночью престарелые и пресыщенные нюхают кокс и пританцовывают паровозиком под клубный микс. Как торжественный органный хорал чередуется с энергичной «Far l'Amore», так неторопливые пролеты камеры над семью холмами сменяются ее полупьяными выкрутасами и беззастенчивым клиповым монтажом: все переворачивается вверх ногами, мельтешит и маячит, сверкает пайетками и брызжет потной похотью, пока в фокус не попадает Джеп Гамбарделла, циничный и усталый король селебрити. Манерно прикуривая сигару и изображая рассказчика из «Амаркорда», он вспоминает…Выводя на первый план героев, разменявших пятый, а то и шестой десяток, Соррентино печально констатирует увядание великой культуры. Они не создали ничего в своей пустой прожженной жизни, растратив ее на псевдозначимые социально-политические высказывания и прочее «бла-бла-бла», свели статус нынешней Италии к стране «моды и пиццы», «торгашей и бакалейщиков». Но хуже то, что идущее на смену поколение еще посредственнее, еще анемичнее. Оно разбивает лбы о дышащие древностью стены в припадках ниспосланных из космоса перфомансов; вымазанное краской, поклоняется танатосу; лишенное детства, зарабатывает миллионы «вылитой живописью». Современное искусство развивается под лозунгом «Я художник, мне не нужно ничего объяснять», ему неведом страх оставить за собой уродливый след хромоножки, задохнуться «от слов, от образов, от звуков, которые не имеют права на жизнь», неведома рефлексия восьмого с половиной фильма Феллини. Здесь каждая размалеванная актрисулька лелеет мысль написать роман в духе Пруста, хотя очевидно, что могут получиться лишь очередные «50 оттенков пустоты». Творческий импульс либо сводится к «отчаянному соревнованию в развращенности, похотливости, оригинальничании», либо отсутствует напрочь, заключая в свежих телах черную и старую глупость. Такое путешествие на край ночи не снилось и Селину. И, хотя еще в «Где бы ты ни был» Соррентино пришел к выводу, что настоящий момент истории лучше всего определяют куски дерьма, он, следуя заветам Гессе, нашел прекрасное спасение - иронию. Режиссер не обличает и не выносит приговоров, он по-дружески подтрунивает над безумным-безумным-безумным миром абсолютного зеро, не ставя себя выше, но и не давая кому-то кичиться своим превосходством. В своем роде это единственно верный путь для человека, который слишком умен и духовно развит для того, чтобы не замечать повсеместной стагнации (если не деградации), но и не готов вырваться за ее пределы, вознестись до уровня по-настоящему великих. Герои Соррентино жалкие и смешные, и даже немного голые, но каждый из них по-своему трогателен и достоин сочувствия. Люди, как люди, не испорченные и квартирным вопросом, потому как что может быть лучше апартаментов с видом на Колизей. Их не хочется осуждать, ведь в этих морщинистых лицах и дряблых телах, в этих душах, так боящихся собственного старения, очень легко угадать себя, пусть не настоящего, но будущего. Все мелодии спеты, стихи все написаны, затем процитированы и перецитированы заново. Смешаны контексты, вывернуты наизнанку смыслы, и остается только вслед за Малларме слушать молчание пустого белого листа. С другой стороны, кто сказал, что рожденные богемой 1950-х женщины-курицы и неугомонные папарацци более важны и интересны, чем молодящиеся стриптизерши, заурядные сценаристы и фейковые аристократы напрокат? Только избавившись от таких предубеждений можно десантировать на балкон стаю розовых фламинго – сиюминутную красоту, ускользающую в унисон с амаркордовским павлином; погрузиться в море, расплескавшееся на потолке, чтобы вынырнуть молодым и влюбленным; по заветам старой монахини вернуться к корням, найти точку отсчета. Не вечерний поцелуй матери, но манящую за собой юную прелестницу. Не скопировать чужое, но отдать ему дань, переосмыслив сообразно собственному опыту. В конце концов, просто следовать за истиной, не удивляясь и не боясь, что она приведет к тому, что любишь, как не боялся Пруст написать мемуары Сен-Симона своего времени. Может, и есть смысл рискнуть, чтобы, прошествовав по чистилищу в окружении толпы зрителей или читателей, при жизни вынужденных утомляться хламом пересказанных идей, узнать в итоге, после отсечения всего наносного, а было ли что-то свое. Висконти, Пазолини, Феллини уже там. Соррентино вместе со своим героем пока застывает на перепутье. Да, режиссер расплывается в чеширской улыбке, иронизируя над приходящей к обеду смертью, но и прикоснуться к вечности, обрести свое утраченное время ему хочется тоже. Хотя, может, это всего лишь фокус, и есть только едущий в никуда человеческий паровозик, pan-pan-pan-americano и dance, dance, dance, пока звучит музыка.